«Смерть» Бога и смерть автора

ЖЕСТОКАЯ СУДЬБА «ТИХОГО ДОНА»

“Злодеи злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски.” (Ис.24:16)

Символика «смерти» Бога

Роману «Тихий Дон» досталась редкая судьба – стать территорией, на которой развернулась жесточайшая битва злодейства против гениальности. У этой битвы три раунда. В первом победило злодейство, затоптавшее, предавшее полному забвению имя настоящего автора Федора Крюкова и не оставившее живого места на подлинном тексте рукописи романа.

Второй раунд длится в настоящее время. Полным ходом идет изучение текстовой базы контрапункта Крюков-Шолохов, а также ближних исторических, биографических, социальных, политических и прочих контекстов. Идет процесс не только филологического, но и экзистенциально-исторического осмысления незаурядного литературно-криминального метасюжета. Продолжаются стихийно возникшие открытые конкурсы гипотетических реконструкций, заполняющих существующие пробелы в нашем знании и понимании драмы «Тихого Дона». В главном из этих состязаний, в конкурсе на право считаться действительным автором романа, победил Ф.Д.Крюков. Одновременно практически доказан преступный характер лже-авторства М.А.Шолохова.

Третий, завершающий раунд литературно-политической битвы еще впереди. Это будет время полного восстановления растоптанной справедливости, время торжества попранной правды, когда с текста Крюкова, очищенного от коммунистических вставок, исчезнет имя Шолохова, а Нобелевская премия по литературе за 1965 год будет переадресована истинному автору «Тихого Дона».

Чтобы понять, почему и для чего большевизму потребовалась криминальная авантюра с изданием изуродованного редакторами «Тихого Дона», следует принять во внимание тот эпохальный духовный слом жизненного мира, в котором существовали автор и герои романа. Без понимания духовных причин произошедшего общая картина останется не просто неполной, но ущербной.

Весь клубок событий, сопутствующих смерти автора, удивительным образом воспроизводит главную духовную коллизию всей мировой истории – «смерть» Бога.

В нашем случае изумляют параллели и переклички между абсолютным событием «смерти» Бога и метафизикой смерти автора, между осиротевшим, беспризорным, обезображенным демонической тьмой нашим миром без Бога и таким же осиротевшим, беспризорным и обезображенным романом, оставшимся без своего создателя. И конечно же, не может не поражать символика совпадений между катастрофической онтологией бесчинств темных сил мирового фашизма, обрушившегося на планету после «смерти» Бога, и политической мистерией изуверств сталинских бесов, издевавшихся над романом, оставшимся без его автора.

Чтобы разобраться в этой сложнейшей символике, требуется перемещение фокуса аналитического внимания с филологического, литературоведческого уровней на уровни метафизических, историософских, экзистенциальных и теологических размышлений.

Духовным эпицентром катастрофической реальности конца XIX – начала XX вв. следует признать совершившееся абсолютное событие «смерти» Бога. Этот символический акт обычно связывают с именем Ф.Ницше, оповестившего о нем мир. То было публичное заявление о конце классической эпохи христианских ценностей, библейских смыслов, абсолютных норм и одновременно о начале погружения мира в провал тотальной аномии, в воронку земного ада, услужливо распахнувшего свои врата для бесчисленного множества тех, кто пожелал жить без Бога и Библии, – народов, цивилизаций, государств, культур. Началось радикальное изменение социокультурных ландшафтов мировой цивилизации, политических дизайнов государств, архитектоники ансамблей культурообразующих смыслов и ценностей.

Упразднение Бога было в начале ХХ века постоянно обсуждаемой темой в диспутах интеллектуалов, но при этом никто не говорил о смерти дьявола. «По умолчанию» тот остался на своем прежнем, обычном месте архиврага Бога, человека и человечества. Мало кто придавал значение тому, что к нему перешла инициатива в управлении миром, лишившимся Божьей защиты. А между тем, на глазах у всех архивраг узурпировал власть над мировым текстом бытия, присвоил себе роль его «главного редактора». Бытийный текст, некогда созданный Божественным Автором, теперь оказался осиротевшим, беспризорным и стал перелицовываться и перекраиваться на дьявольский манер духом зла, самоуничтожения и небытия.

Роман «Тихий Дон» создавался в условиях этого радикального духовного излома мировой истории. Он стал одновременно и зеркалом, и жертвой этой катастрофы.

Подобно символическому порогу, катастрофа резко отделила старую добрую классику пушкинско-тургеневско-толстовских времен от новой реальности пришествия грядущего мирового Хама. Обреченный автор романа, не подозревавший, что дни его уже сочтены, рисует картину за картиной, изображающие то, как оседают и рушатся основания всей былой жизни. Распадается и гибнет почти вся семья главного героя «Тихого Дона», гибнет его родной хутор, гибнет донское казачество. И в конце концов гибнет и сам автор романа. Его осиротевшая, беспризорная и беззащитная рукопись попадает в лапы хамов, «красных дьяволят», бесов Достоевского, становится жертвой жестокого и циничного насилия. Всё происходящее с ней и с тем, что её окружало, окрашивается в сумеречные тона бытия-к-смерти. Но, пожалуй, самое страшное и удручающее во всеобщем неумолимом соскальзывании в бездну всего и вся – это то, что ни у героев романа, ни у читателей нет убедительных ответов на вопрос: «Через что жизнь рухнула, в чем причина?». И по сей день мало кому приходит в голову единственно верный ответ: причина – нечестивое отношение беззаконников к Богу, их покушение на Него, их желание убедиться в Его «смерти», и одновременно грозный ответ живого, бессмертного, неуязвимого, но оскорбленного Господа, способного постоять за Себя и за Божью правду и справедливость.

Катастрофический роман

Некогда самодостаточный, уверенный в себе мир казачьей микроцивилизации сползает в небытие в лавине исторических, социальных, политических, духовных, моральных, экзистенциальных катастроф. Убийственное расказачивание становится антропологической катастрофой физического искоренения типа земледельца-воина, сформировавшегося на имперской окраине из беглых, отчаянных авантюристов, бросивших всё ради воли, свободы. Но грянул гром, и их прежняя жизнь пресеклась почти мгновенно. Вольнолюбивая казачья республика, жившая по законам военной демократии, вошла в непримиримый конфликт с новообразующейся агрессивной большевистской империей, потерпела поражение и оказалась обреченной на исчезновение.

Всё происходящее походило на дурной сон, из которого невозможно было вынырнуть, проснувшись. Потому «Тихий Дон» вполне можно рассматривать как развернувшийся до масштабов большого романа сон-кошмар Родиона Раскольникова.

В эпилоге «Преступления и наказания» Достоевский рассказывает о ночном кошмаре больного сибирского каторжника. Сегодня этот сон выглядит как провидческий: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, – но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше» [Ф.М.Достоевский, Полн. собр. соч., том 6. Л.: “Наука”, 1973, стр.419-420].

Перед нами мистерия пришествия в человеческий мир совершенно новой реальности. Это глубоко символическая картина, которая заслуживает самого пристального внимания интеллектуалов, которого она пока, увы, не удостоилась. А оно необходимо хотя бы потому, что материализация провидческой картины Достоевского осуществилась вскоре с ошеломляющей степенью быстроты и полноты. Абсолютный символизм Достоевского и абсолютный реализм Крюкова свидетельствуют об одном – устрашающем превращении Божьего порядка, пребывавшего под патронажем Господа, в бесовский хаос мира, похоронившего Бога и покатившегося в преисподнюю.

Сегодня, спустя столетие, мы ясно видим, что развернутая в «Тихом Доне» трагическая панорама гибели донской казачьей микроцивилизации была только прологом еще более крупного исторического катаклизма – сползания всей Угрюм-страны в котлован красного фашизма как бытия-к-смерти.

Смерть автора

В начале этой истории было слово «Тихого Дона». И слово это было у Федора Крюкова. Без него не было бы ни Шолохова, ни советского «шолоховедения», ни позорной, скандальной промашки с присвоением Нобелевской премии подставному лицу, изображающему автора. Но, увы, через казнь слова «Тихого Дона» в прокрустовом ложе большевизма весь этот мрак случился и весь этот морок начал существовать.

Когда современные исследователи называют Ф. Крюкова «незаслуженно забытым казачьим писателем», это верно только отчасти. Если быть точным, то Крюков – намеренно забытый писатель отнюдь не регионального, сугубо донского, казачьего масштаба, а общенационального и мирового уровня. Его имя было злонамеренно втоптано в забвение. Так некогда монголы, хоронившие своих великих предводителей, направляли конницу на могилу своего военачальника и долго затаптывали её, кружили по этому месту, чтобы его невозможно было отыскать. Похожую практику применила большевистская власть, приложившая огромные усилия с целью затопать имя подлинного автора «Тихого Дона», чтобы оно навсегда исчезло с мировой литературной карты.

Фёдор Дмитриевич Крюков (1870-1920) – выходец из казаков, сын станичного атамана. Окончил гимназию с серебряной медалью и Императорский Санкт-Петербургский историко-филологический институт, преподавал словесность и историю в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Став профессиональным писателем, автором многих художественных произведений о жизни донского казачества, Крюков заведовал отделом литературы и искусства журнала «Русское богатство». Был избран депутатом Первой Государственной Думы от области Войска Донского. Участвовал в Первой мировой и гражданской войнах, стал убежденным противником большевизма, одним из идеологов Белого движения. В 1920 году расстрелян большевиками, а по другой версии – умер от тифа.

После гибели Крюкова рукопись «Тихого Дона» при невыясненных до сих пор обстоятельствах попала в руки Петра Громославского. Впоследствии, когда Шолохов женился на его дочери Марии, тесть передал рукопись зятю.

В настоящее время, когда уже практически нет оснований сомневаться в авторстве Крюкова, можно привести множество свидетельств тому. Ограничимся одним из них. Андрей Чернов в работе «Мы вступили во времена поразительных находок» приводит письмо профессора Петра Степановича Маргушина: «К вопросу о том, кто автор романа „Тихий Дон“, могу сообщить сведения, которые внесут разъяснение относительно авторства этого романа донского писателя Федора Дмитриевича Крюкова.

В сентябре 1918 года мне удалось бежать из Москвы (где я жил) на Дон, в Новочеркасск. Узнал, что редактором областной газеты „Донские ведомости“ (официоз донского краевого правительства) являлся Ф.Д.Крюков, известный не только на Дону, но и в России, талантливый писатель-романист, я явился к нему и предложил свои услуги как журналист. Ф.Д.Крюков охотно принял меня в ряды сотрудников газеты и к весне 1919 года назначил ее секретарем.
В разговорах со мной Ф.Д.Крюков не раз делился мыслями о своем новом романе (тогда еще он не говорил о его названии) на тему захвата Дона большевиками. Но чтобы выяснить подробно страшные обстоятельства захвата и насилий кровавого террора большевиков по донским станицам, с целью описания всего этого в своем романе, Ф.Д.Крюков командировал меня в конце весны 1919 года в станицы, бывшие очагами большевистских зверств (в станице Константиновской большевики устроили венчание местного священника с кобылой в станичной церкви, в станице Цымлянской повесили священника в царских вратах церкви и т. д.).

Я объездил все эти станицы по течению Дона и дал в газету ряд очерков „По разоренному Дону“, которые печатались все лето 1919 года. Ф. Д. Крюков говорил мне тогда, что эти очерки послужат материалом для его романа о „тихом Доне“».

Роман-исследование

Когда-то А.Солженицын назвал свою историко-аналитическую эпопею «Архипелаг ГУЛАГ. 1918-1965» опытом художественного исследования. За много лет до него собственное эпическое художественное исследование огромного пласта социальной жизни переломного времени предпринял Ф.Крюков в романе «Тихий Дон». Он смог это сделать, потому что в его творческом «я» слились воедино художник и аналитик, историк-летописец и социограф. Это свидетельствует о большом даровании и крупном масштабе его творческой личности. Он сумел соединить эстетику сердечных любований живой жизнью донских приволий с эпическим размахом панорамы гигантской геополитической катастрофы и с пристальным всматриванием в мельчайшие детали уже исчезающего антропологического микрокосма личности донского казака.

Аналитическая социография Крюкова с её свободным, раскованным духом литературного живописания и казачьего бытописательства не вмещалась в пределы советского идеологического пространства. Трепетная творческая лань, в которой текла благородная кровь стародавней классики, в принципе не могла сработаться с грубыми, беспородными ломовыми конями скотопригоньевского «социалистического реализма».

Глубинная творческая интуиция Крюкова сумела так связать невиданный абсурд катастрофы, разлившейся на полмира, с непреклонной логикой высших библейских смыслов, что читатели романа, вслед за его страдающими и гибнущими героями, продолжают воспринимать происходящее так, как христиане воспринимают удары «бича Божьего», – мужественно и смиренно.

Летописная миссия Крюкова, как донского Пимена, оказалась уникальной. Ему довелось вести прямой репортаж с тонущей, обреченной, уходящей на историческое дно казачьей Атлантиды. На его глазах имперский большевизм начал свой анти-казачий геноцид. Кровавое расказачивание набирало силу. Ум и душа Федора Крюкова, находившегося в пожизненной ситуации «включенного наблюдения», вбирали огромное количество непосредственных личных впечатлений, которых ему могло хватить на описание не одного, а дюжины катящихся по стране «красных колес» большевистского террора. Достанься автору судьба Ивана Бунина, вырвавшегося из смертоносных объятий безжалостной родины, он вполне мог бы создать большой многотомник о жизни как «белого» тихого Дона, так и Дона «красного», взбурлившего от горячей казачьей крови.

Последний шедевр и первая жертва

Горячечный бред Родиона Раскольникова и хождения по мукам Григория Мелехова – это литературные увертюры, приглашающие читателей в тот земной ад, где хозяин – всемирный хам, «всемирный лакей Смердяков», красноречиво представленный Д.С.Мережковским в книге «Л.Н.Толстой и Ф.М.Достоевский».

Прорвавшиеся к власти смердяковы и прочая духовная чернь предопределили траекторию будущего развития советской империи. Именно в руки такой литературно-политической черни попала беспризорная рукопись «Тихого Дона». Втянутая в трагедию общего нравственного слома, духовного падения миллионов людей в «сатанинские бездны» красного тоталитаризма, она была, казалось, обречена. Ей угрожала такая же судьба, как и младшему брату Ф.Крюкова, убитому красногвардейцами за слишком интеллигентное, не хамское выражение лица. Но рукопись чудом не погибла, не была растащена смердяковыми на бумажные лохмотья для самокруток. И всё же роман не избежал поджидавшей его катастрофы. Ему выпала участь стать жертвой большевистского идеологического террора, подвергнуться надругательству хамской власти над текстом.

По словам А.Чернова, Крюков «написал последний великий роман русской классической литературы, тот роман, которым… русская классика с нами попрощалась» (А.Чернов. «Как сперли ворованный воздух»). В уникальной участи «Тихого Дона» сошлись и зазвучали две темы трагического контрапункта – судьба последнего шедевра «старого мира» и тяжкий крест первой жертвы «нового мира». С этого трагического контрапункта началось превращение великой культуры в нынешние руины.

Злая судьба романа

Страшно человеку попасть в глубокий исторический разлом. Многие беды уготованы ему в таких расщелинах времен. Но не менее страшной может оказаться и судьба вещей, творений, в создание которых он вложил свою душу, ум и талант.

Вообразим, что отступавшему под напором большевистской орды белому офицеру Ф.Крюкову, автору «Тихого Дона», довелось оказаться в Новороссийске, сесть на пароход и после многих мытарств очутиться в Европе. Рукопись романа, бывшая с ним неотлучно, потихоньку бы утолщалась и, в конце концов, была бы завершена, отнесена в какое-нибудь берлинское или парижское издательство. Роман вышел бы в свет, а его автор получил бы признание мирового читателя и Нобелевскую премию, адресованную лично ему.

Однако смерть разлучила автора с его детищем. И потому беспризорный роман ждала не обычная, нормальная жизнь в мировом культурном пространстве, а злая судьба шедевра, попавшего в когтистые лапы бесов именно той породы, которую описал Достоевский и которым ничего не стоило побить Шекспира каменьями, отрезать язык Цицерону и выколоть глаза Копернику.

Роману жестоко и нагло «подменили жизнь». Замышлявшийся и писавшийся внутри одной реальности, он очутился в другой, внутри бесовского шабаша, на прокрустовом ложе большевистской идеологии, где за него взялись литературные верховенские и шигалевы, принявшиеся его растягивать и сжимать, терзать и калечить, вырывать живые куски и вставлять мертвые, пока не превратили роман в инвалида гражданской войны бесов против культуры.

Внешне этот шабаш выглядел как ныне уже широко известная история о некоем бездарном неуче, присвоившем литературный шедевр погибшего на гражданской войне одареннейшего романиста. Злодей надел чужую корону, а затем всю жизнь заметал следы, обслуживая образовавшуюся вокруг него демоническую структуру гигантской лжи. Преступная авантюра затянула лжеавтора в сатанинскую петлю Мёбиуса, которая уже не выпустила литературного беса, пока совершенно не уничтожила беспробудным пьянством остатки его погибшей репутации и разложившейся личности.

Если после смерти истинного писателя обычно остаются его рукописи, черновики, записные книжки, дневники и проч., то после смерти Шолохова ничего подобного не сохранилось, что указывает на его хроническое пожизненное творческое бесплодие.

Анатомия преступления

Когда-то Томас Манн, завершивший своего «Доктора Фаустуса», написал исповедальный текст, воссоздающий историю его замысла. Сочинение получило примечательное название – «История «Доктора Фаустуса». Роман одного романа».

О том, что происходило с рукописью «Тихого Дона» после гибели Федора Крюкова, можно тоже написать захватывающий «роман одного романа» со всеми признаками настоящего детектива. Рядом с контрапунктами жестокой судьбы «Тихого Дона» бледнеют даже экзистенциально-криминальные коллизии романов Достоевского. Наверное, только главная интрига романа «Бесы», рисующая картины будущего «бесовского хаоса», воцарившегося вскоре в России, сходна с духом «тиходонской» интриги. Чтобы понять степень злокачественности последней, следует постоянно держать в поле зрения сопутствующие ей ключевые обстоятельства. Они установлены многочисленными дотошными исследователями, энтузиастами-правдоискателями, чувствующими себя до глубины души оскорбленными циничным гуманитарным преступлением большевизма, и потратившими массу сил и многие годы своей жизни на раскопки правды, на её извлечение из темного, грязного котлована, в который её сбросило лживое советское шолоховедение.

Зиц-автор «Тихого Дона» – креатура большевистского режима

Когда политическому руководству государства стало известно о найденном литературном шедевре, который можно поставить в один ряд с «Войной и миром» Толстого, то возник изуверский замысел литературно-политической авантюры. Решено было для поднятия международного авторитета советской власти издать грандиозный роман.

Однако ко всему этому прибавлялось обстоятельство, усложняющее сюжет завязывающейся интриги: как объяснить многомиллионной читательской массе толерантное отношение большевистской власти к белогвардейской романной интерпретации сведений о казачьем разломе? В данном случае для власти было неприемлемо авторство белогвардейского офицера Ф.Д.Крюкова. Начались поиски замены, то есть фигуры, чьё социальное происхождение соответствовало бы классовым критериям большевиков. Начал конструироваться идеологический миф о социально близком литераторе из народа, который, якобы, загорелся желанием показать «белоказацкую» жизнь изнутри.

Подобно тому, как некогда лакей Смердяков у Достоевского стал исполнителем тайного желания Ивана Карамазова, так и Шолохов был утвержден Сталиным в преступной роли публичного лжеавтора. Однако литературному служаке было не по силам перелицевать «Тихий Дон», превратить его в красную «Илиаду». Не смогла этого сделать и многолетняя большевистская редактура сталинских профессиональных литераторов, расставлявших в тексте рукописи нужные идеологические акценты – изображавших катастрофический эпос как трудное начало будущей победы большевиков над сильным и опасным врагом, истребленным в конце концов карающим мечом пролетарской революционности.

Очевидно с подачи А.Серафимовича выбор остановился на фигуре Шолохова, выходца из народа, подходившего по всем внешним социально-политическим меркам. Что же касается его молодости, малообразованности и бездарности, то они не были приняты во внимание.
А. Чернов ссылается на воспоминания проф. А.Л.Ильского, сотрудничавшего с редакцией «Роман-газеты» в тот период, когда там начал печататься роман. Тот утверждал, что члены редакции знали об авантюре, но были предупреждены, что вопрос с «Тихим Доном» решен «на верху», и что ни о чем спрашивать не следует.

Михаил Александрович Шолохов (1905-1984) не принадлежал к сословию казаков. Его отец был торговцем-перекупщиком скота. Ни высшего, ни даже среднего образования Шолохов не получил, только начальное, два или три класса. Внезапно выскочивший из литературного небытия подобно черту из табакерки, этот зиц-автор был назначен исполняющим обязанности автора «Тихого Дона», превратился в публичную фигуру, выполняющую представительские функции. Не имея необходимых интеллектуальных, творческих дарований, Шолохов черпал всё, что ему требовалось, из директив партии и «трубы радио».

Разумеется, каждому здравомыслящему читателю бросалось в глаза личностное, духовное несоответствие крохотной фигурки очень молодого, не знавшего жизни Шолохова гигантскому масштабу исторического, социально-политического и нравственно-психологического материала, сконцентрированного под обложкой романа «Тихий Дон». Бросающиеся в глаза духовная убогость, интеллектуальное бессилие, творческая бездарность Шолохова не вязались со сложнейшей изобразительной фактурой, художественной силой и мощью исторической эпопеи «Тихого Дона», ни в чем не уступающей роману Л.Н.Толстого «Война и мир». Юнец, мало живший на Дону, плохо знавший людей, внутренне чуждый казачьему быту и старинному духу казачества, не участвовавший ни в Первой мировой, ни в Гражданской войнах, физически не мог за очень короткий срок собрать гигантский материал о том, чего не знал, и не только собрать, но и художественно выстроить эпопею, в которой было представлено около тысячи действующих лиц, в том числе три с половиной сотни реальных участников и свидетелей кровавого уничтожения большевизмом донской вольницы.

Подобно тому, как школьник-пятиклассник не может по определению написать высококачественную докторскую диссертацию по социогуманитарным наукам, так и заурядному существу по фамилии Шолохов был совершенно не по силам приписываемый ему творческий подвиг.

И еще один штрих, касающийся бросающегося в глаза резкого контраста между демонстрируемыми Шолоховым большевистскими взглядами и явными следами сочувствия истинного автора антибольшевистскому движению на Дону. Эти следы сохранились, несмотря на все вивисекторские усилия редакторов.

Советский гомункулус

В Петербурге, в Пушкинском Доме во время первых Крюковских чтений Андрей Чернов рассказывал о выставке материалов по шолоховскому вопросу: «На выставке лежит цветная фотокопия записки чекиста Болотова, который в 1928 году докладывает по начальству, что Шолохов с 1923 года является сотрудником 4-го отдела экономического управления ОГПУ, работал у товарища Миронова. Это обрушивает все. Был паренек, которого завербовали и заставили играть роль будущего великого писателя. А паренек ничего не писал, за него работали стахановские команды совписов».

Партия поручила внелитературному лилипуту сыграть роль литературного Гулливера, не требуя от него высоких интеллектуальных дарований, литературной эрудиции, писательского таланта, художественного красноречия. То, что зиц-автор ни антропологически, ни духовно не был способен написать те произведения, которые выходили под его именем, не смущало кураторов. Поскольку в чекистско-партийной среде действовал макиавеллистский принцип «цель оправдывает средства», выход был найден моментально: даже незамысловатые тексты публичных выступлений зиц-автора стали сочиняться служивыми спичрайтерами из аппарата ЦК ВКП(б)-КПСС.

Во второй части «Фауста» Гете бывший ученик главного героя по имени Вагнер создает человекоподобное существо – Гомункулуса (нем. Homunkulus от лат. человечек). Стремившийся во всем походить на Фауста, своего учителя и кумира, Вагнер унаследовал от него и особые отношения с демоническими силами, в том числе с Мефистофелем. В результате выращенный им в колбе человечек Гомункулус оказался обладателем двойственной природы человека-демона, связанного родственными отношениями как с людьми, так и с бесами.

Аналогичная духовная двойственность присутствует и в Шолохове. Советский псевдогений был выращен в чекистской пробирке до размеров матерого человека-беса с человеческой оболочкой и бесовским нутром.

Это был один из самых удачных опытов советского режима, превращающего тоталитарное государство в гигантскую пробирку, где выращивались люди «нового мира», для которых Бог был мертв, а дьявол здравствовал и везде насаждал своих бесов. То были не только коменданты и охранники лагерей, исполнители расстрельных приговоров, но и обычные «совки» – колхозники и рабочие, инженеры и врачи, литераторы и журналисты, ученые и педагоги, писавшие доносы, служившие осведомителями и агентами.

Гомункулус Шолохов был точно таким же, как и все они. Разница заключалась лишь в том, что ему выпало особое поприще – сквернить и уродовать великий роман, оскорблять память его истинного автора, всегда «жить по лжи», тащить на себе тяжкую ношу ответственности за коллективное преступление режима.

Мефистофелевский соблазн и золотая клетка

Что для порядочного человека немыслимо, то для Шолохова выглядело вполне приемлемым. Он почувствовал, что попал в клетку, и вместе с тем тут же сообразил, что эта клетка – не простая, а золотая. А поскольку он по своей природе был, что называется, не орел, не являлся крупной и сильной личностью, не обладал ни сложной и содержательной внутренней жизнью, ни развитой совестью порядочного человека, то почувствовал себя в этой клетке вполне комфортно.

Провинциал, очутившийся нежданно-негаданно среди литературно-партийной элиты, узнавший вкус столичной жизни, ощутивший в своём клюве большой кусок дефицитного жирного сыра, испытавший сладость различных высоких приемов, банкетов, фуршетов, икры, осетрины, ананасов в шампанском и прочей гастрономической мишуры, Шолохов всем своим незамысловатым существом почувствовал, что карта ему «попёрла» и что надо во что бы то ни стало прочно вцепиться в высокую ветку социальной вертикали. Соблазн победил, сговор с личным Мефистофелем состоялся. Платой за входной билет в номенклатурный рай стали душа и совесть.

В стране, где режимный террор на протяжении десятилетий уничтожал направо и налево правых и виноватых, где иметь нормальное питание и жильё было редкой роскошью, перед ним открылась возможность не просто жить в безопасности, под крылом власти, но жить хорошо, даже очень хорошо. Впоследствии даже война не помешала советскому Фаусту наслаждаться жизнью. Он, никогда не служивший в армии, сразу же получил звание полковника. Поразителен один из снимков военных лет, где Шолохов на фронте распивает с напарником спиртное не из кружки, ложки, поварешки, что было бы вполне уместно для военно-полевых условий, а из хрустальной рюмки. Как говорится, кому война, а кому мать родна. Вероятно, ординарец возил за номенклатурным советским классиком много разной прихотливой всячины, цивилизованной снеди и первосортной выпивки, которые обычным, непривилегированным фронтовикам и не снились… И это только капля в море тех благ, которыми режим осыпал бывшего литературного мальчика, выросшего в матерого литературного мафиозо.

Коллективный Шолохов

Персона Шолохова – это только видимая вершина айсберга, имеющего невидимую часть – тайное криминально-политическое сообщество, исполняющее литературно-политическую «спецоперацию» по возведению литературной вавилонской башни.

В этой авантюре всё совершилось в соответствии с проектом Шигалева из «Бесов» Достоевского: «донской Шекспир» был «побит каменьями» и его место заняло преступное «хоровое», «роевое» сообщество из людей, объединенных одной задачей и действующих по принципу «цель оправдывает средства».

Шолохов, опутанный, пропитанный и развращенный ложью, заматеревший в своей безнаказанности, – не обычный вор-плагиатор. Он – член организованного преступного сообщества, сбывавший от своего имени краденное и выполнявший внешние, представительские функции.

Это сообщество осуществляло внеправовую «революционную законность», владело «правом на своеволие» «правом на несправедливость», «правом на бесправие», «правом на кровь», а также правом отнимать авторство у одних и присваивать его другим.

Во главе его стоял вождь правящей партии. И.В.Сталин активно способствовал публикации «Тихого Дона». Прежде, чем стать ревностным сторонником публикации «Тихого Дона», он, по всей вероятности, ознакомился с крюковским оригиналом. Скорее всего, для него была сделана машинописная перепечатка текста рукописи, которая, возможно, по сей день лежит где-то в правительственных архивах.

Тиран достаточно хорошо знал литературу, много читал, имел некоторый художественный вкус и мог отличать шедевры от халтуры. Кроме того, он был неплохим психологом. Его интересовали личности тайных недругов, умных врагов, с которыми он боролся. Ему хотелось знать и понимать их психологию. Сталин ценил больших художников, умевших мастерски воссоздавать эту психологию.

Интерес Сталина к донской теме был отнюдь не академическим. Как ревностный сторонник идеи расказачивания, полного физического уничтожения сословия казаков, Сталин был убежден, что вольнолюбивому и воинственному казачеству не было места внутри будущей советской тоталитарной империи. Оно было обречено исчезнуть с политической карты утверждавшегося огнем, мечом, кровью и ложью тоталитарного режима, сжимавшего, как обручами, бьющееся в его когтях живое тело пятимиллионной донской вольницы. И Сталину, вампиру по натуре, было приятно снова и снова вчитываться в строки, изображающие кровавые судороги и отчаянные стоны обреченного казачества.

С аналогичным, по-видимому, удовольствием тиран неоднократно смотрел в театре спектакль «Дни Турбиных». Его нервы приятно щекотали картины последних дней также обреченной на исчезновение «белой гвардии». Душу диктатора грели картины катастрофы, обрушившейся на тех, кого он ненавидел и привык убивать. Ни тени сочувствия и жалости не было в художественно-эстетических переживаниях его жестокого, «волчьего» сердца.

Исполнителями воли вождя были теневые руководители специальной операцией «Тихий Дон», партийные кураторы и штатные функционеры из аппарата ЦК ВКП(б)-КПСС. Надзор за должным функционированием мифа о «советском гении» обеспечивали с помощью угроз и репрессий сотрудники ВЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ.

Непосредственное литературно-текстуальное конструирование шолоховского мифа обеспечивали руководители Союза писателей СССР, редакторы издательств и журналов, рядовые литераторы, привлеченные властями к написанию «шолоховских» текстов. Среди них одним из первых покровителей Шолохова стал писатель Александр Серафимович, автор известного романа о гражданской войне «Железный поток», главный редактор журнала «Октябрь», влиятельный литературный функционер. Поначалу его фигура представилась властям вполне подходящей для роли автора «Тихого Дона», поскольку он был известным писателем, выходцем из донских казаков и к тому же земляком Ф.Крюкова. Однако Серафимович отказался. Чтобы не испортить отношения с властями и не потерять только что предложенную ему должность главного редактора «Октября», он предложил свои услуги в поисках подходящей фигуры на место автора беспризорного романа. Его выбор пал на Шолохова.

Впоследствии, в 1929 г., когда на Шолохова уже сыпались обвинения в плагиате, ему пришлось представить в РАПП (Российскую ассоциацию пролетарских писателей), в комиссию по плагиату рукопись романа. Однако показать истинную рукопись Крюкова он не решился и изготовил фальшивку, переписанную с крюковского оригинала тремя разными почерками – Шолохова, его жены и свояченицы. По сей день специалисты продолжают находить в ней курьёзные ошибки малообразованных переписчиков.

Примечательно, что именно Серафимович возглавил эту комиссию РАПП, которая должна была установить факт плагиата или его отсутствия. То была грязная ситуация, в которой в роли главного следователя и главного соучастника преступления выступило одно и то же лицо. Чтобы замести следы литературного бандитизма и не выйти в процессе разбирательства на самого себя, Серафимович быстро свернул всю инсценировку. В выводах членов комиссии Л.Авербаха, В.Киршона, А.Фадеева, В.Ставского утверждалось, что плагиата не обнаружено, что Шолохов является автором романа и все обвинения в его адрес – злостная клевета.

Сразу после этого газета «Правда» опубликовала угрожающую статью, недвусмысленно предупреждающую всех, кто вздумает сомневаться в выводах «экспертизы», о грозящих им серьезных неприятностях.

Потребовались многие годы, чтобы истина сама себя защитила. После авантюры с «Тихим Доном», Шолохов не написал ни одного произведения. «Поднятая целина», «Они сражались за Родину», «Судьба человека» были сочинениями коллективного Шолохова, то есть кучки окололитературных лакеев, служивших при Союзе писателей СССР под надзором ЦК партии и карательных органов.

Литературная вавилонская башня

Авантюра имела все признаки вавилонского проекта, описанного в 11 главе библейской Книги Бытие. Подобно строителям Вавилонской башни, советская власть поддалась фаусто-мефистофелевскому соблазну. Она пожелала «сделать себе имя» в культуре, литературе – возвести на советской почве литературную вавилонскую башню. Ей захотелось показать всему миру свою творческую мощь: мол, «новому человеку» ничего не стоит сразу же после славной революции создать литературный шедевр высочайшего уровня и всемирного значения.

Власть пожелала продемонстрировать, что богоборческая позиция советского человека, не обремененного библейско-христианским опытом, приветствующего «смерть» Бога, – это огромное преимущество, раскрепощающее творческие силы простых людей «из народа».

Самой же себе эта власть желала доказать, что принцип «цель оправдывает средства» и фундаментальная ложь (в том числе о лже-авторе), заложенные в основание проекта, – это хорошее практическое подспорье для тех, кому идеи Макиавелли ближе идей Христа.

Но, как известно, тоталитаризм, не принимающий творческой свободы, не способен производить гениев и шедевры. Поэтому ни советского Льва Толстого, ни красного сверхромана «Война и мир-2» в сталинском СССР появиться не могло в принципе. И хотя власти, «изобретательные на зло» (Рим.1:30), и предприняли попытку создать искусственного гения и, по возможности, перекрасить «белый» роман в красный цвет, всё же литературная вавилонская башня оказалась обречена. Её разрушили труды исследователей-правдолюбцев, возмущенных безграничной лживостью коллективного Шолохова.

Зиц-автор «Тихого Дона», главный антигерой советской литературы, номенклатурный классик, член «внутренней партии», академик, нобелеант оказался одним из глубоко законспирированных «бесов» и одновременно «грядущим хамом», прямым отпрыском Смердякова, не способным мыслить нравственно-этическими, правовыми, духовными категориями, не желавшим думать, что за преступлением следует прижизненное наказание-воздаяние, а если преступник по каким-то причинам его избежит, то его непременно постигнет Божье возмездие, ибо «есть Божий суд, наперсники разврата». Данте, живи он в наше время, поместил бы хама-лжеавтора, тысячекратно пойманного за руку беспощадными филологами, в предпоследний, восьмой круг дантовского ада, предназначенный для вечных мук воров, лицемеров, обманщиков.

А на нынешней земле важной частью воздаяния должно стать судебное расследование специально созданного международного гуманитарного трибунала, который должен:
• подвести необходимые правовые основания под легитимацию имени подлинного автора,
• дезавуировать фигуру лжеавтора;
• обратиться к введенному в заблуждение Нобелевскому комитету с предложением отменить прежнее решение о присвоении Шолохову звания нобелеанта, полученное за не принадлежащий ему роман «Тихий Дон»;
• ходатайствовать о присвоении Федору Дмитриевичу Крюкову звания лауреата Нобелевской премии за роман «Тихий Дон».

Давид Давидиани – независимый исследователь.

Фото: Pixbay.

© 2024 “Христианский мегаполис”. Материал опубликован с согласия автора. Мнение редакции не всегда совпадает с мнением авторов публикуемых материалов, однако это не препятствует публикации статей, написанных с разных позиций и точек зрения. Редакция не несет ответственность за личную позицию и богословские взгляды авторов статей, точность и достоверность использованных авторами источников, и переписку между авторами материалов и читателями. При цитировании материалов портала “Христианский мегаполис” в печатных и электронных СМИ гиперссылка на издание обязательна. Также укажите следующую информацию: “Данный материал был впервые опубликован в “Христианском мегаполисе”.” Для полной перепечатки текста статей необходимо письменное разрешение редколлегии. Несанкционированное размещение полного текста материалов в печатных и электронных СМИ нарушает авторское право.